Here am I. Lost and forgotten.
For this cruel cruel time.

- Не пойти ли вам к черту! - Сквозь стиснутые зубы прорычал он, хлопнув дверью. Он тоже умел давать тупые советы. Никчемная трата времени. Каждый новый визит к лечащему врачу неизбежно заканчивался примерно одинаково болезненно и не приносил абсолютно никакой пользы. У него каждая минута на счету, а он бездарно растрачивает каждый цент. Этот едкий больничный запах медицинского спирта или хлорки, намертво въелся под подкладку его одежды, пробрался сквозь кожу так глубоко, что его уже невозможно смыть никаким мылом. Его уже тошнило от бесконечных и тесных коридоров, мрачные стены которых везде, кажется, были выкрашены одной краской мерзкого цвета слоновой кости, местами облупившейся и изношенной со временем. На него нахлынула очередная волна беспомощной злобы. Он прекрасно понимал, что мучительные и периодические припадки неконтролируемой паники, головные боли, головокружения, все это не уйдет в один прекрасный момент, станет только чаще и хуже. Если бы такие люди как он, были товаром, его быстренько списали бы со счетов и отправили на утилизацию.
Он не позволял себе разваливаться на части, он собирал себя по крупицам не для того, чтобы раньше времени заживо отпевать и хоронить. Несправедливо распоряжается судьба, он категорически боролся против ее воли. Жестокой, беспощадной шутки. Он так торопился выйти отсюда на свежий воздух, чтобы ненароком не задохнуться в этой консервной банке, что не заметил как неосторожно налетел на какую-то девушку, основательно задев ее плечом.
- Просто иногда смотрите по сторонам, - сухо буркнул он, с трудом сдерживая свое раздражение. Незнакомые люди не заслуживают того, чтобы на них срывались и переходили на грубость только лишь потому, что им не посчастливилось попасть под горячую руку. - Извините, - поправился он, скользнув по девушке равнодушным взглядом. Но в следующее мгновение его будто подменили, ноги вросли в пол и пустили толстые сухие корни, а по позвоночному хребту пробежал противный холодок.
- Ты? - Не слишком вежливо. Гнусное настроение - дурной тон. Ему просто не хватило храбрости вместе с набранным в легкие воздухом выдохнуть ее имя. Ариэль. Ну конечно, стоило полгода избегать телефонных звонков, сократить возможность любых встреч до минимума, но спустя столько времени так нелепо столкнуться сейчас, ранним утром в этом адском месте. Земля, как известно, круглая, а законов притяжения никто не отменял. В последний раз, на похоронах ее отца, он держался особняком, в стороне, задумчиво хмуря брови и сохраняя угрюмое молчание. Они не обмолвились и парой слов, он лишь выдавил из себя тусклые слова искренних соболезнований, настолько, насколько позволяла узкая щелочка, ведущая к его уже запертым на семь засовов человеческим чувствам. Уже тогда они поросли сорняком, уже тогда покрылись толстой коркой льда. Внутри царила вечная мерзлота.
Он уже все решил окончательно и бесповоротно. Так сошлись звезды, такой выпал рок. Сейчас он усмехнется, за холодной улыбкой скрывая страх. На его лице лежала тень, точно также, как на мертвом лице ее покойного отца лежала печать смерти. Теперь он это понимал, понимал, что ни за что на свете не сможет стать причиной ее слез, вновь обречь ее на страдания от неизбежной потери. Пусть лучше в ее глазах он обернется в отвратительное чудовище, изрыгающее едкое пламя, пусть она назовет его последним подонком, ублюдком, кретином, но он не будет собственной рукой дробить на осколки тонкие стенки ее аквариума. Зная Ариэль, она обязательно порежет свои пальцы об острое стекло, разобьет руки в кровь. Он не будет снова вторгаться в ее собственный уютный мирок, бесцеремонно, отвратительно, чтобы нанести в него тонны грязи от своих ботинок. Она не заслужила подобного свинства.
Если он не может спасти людей от вымирания, изобрести лекарство от всех болезней, накормить голодающих детей в Африке, то проявить немного благородства и отгородить от страданий хрупкую беззащитную девушку, имя которой всегда было для него не пустым звуком, ему вполне по силам. Именно поэтому он собирается с мыслями и безупречно без единой запинки отчеканивает давно вызубренную фразу.
- У меня мало времени, - слова стройным рядом словно отлетают от зубов. Его профессия сделала из него хладнокровного робота, у которого процесс отделения эмоций от антуража отработан до автоматизма. Правда теперь слова обезображены, они искажаются в его зараженном воображении и приобретают гораздо более глубокий смысл. Кто знает, может в его распоряжении действительно осталось слишком мало времени. Он уже собирался попрощаться и уйти, напоследок рассыпаясь бусинками в ненужной лжи и ляпнув что-нибудь о том, насколько он рад был встрече. Но его останавливает ее просьба, словно острым клинком разрезая плотную пленку напускного безразличия. Тогда он сдается, потому что Ариэль все равно не отпустит его просто так, без объяснений, он чувствовал это каждым обнаженным нервом.
- Ладно, - едва заметно испустив разочарованный вздох, он признает свое поражение и капитулирует. Если это важно, идем. Здесь не лучшее место для разговоров, - он презрительно морщится, одарив ледяным взглядом медсестру, которая все это время с нескрываемым любопытством следила за сценой в коридоре. Распахнув дверь, ведущую к выходу, он пропускает Ариэль вперед.

Она берет в свои слабые тонкие руки кувалду и со всей дури заезжает ему по ребрам, кроша кости в пыль. Она смотрит на него в надежде пробудить в нем искренние ответные чувства, но не подозревает, что они никогда не засыпали. Противоречивые эмоции внутри устроили свистопляску, выбиваются бурным фонтаном, заливают его до краев, заставляя беспомощно в них захлебываться и быстро задыхаться. Она выглядит неважно, ночная смена основательно приложила ее, как будто кто-то тяжелым кулаком поставил ей два огромных сизых синяка. Но это не мешает ему греться в тепле этих глаз, как будто не он сейчас выливает на них потоки грязных помоев. Почему она все еще терпит? Почему не встала резко и не ушла отсюда прочь? Не потому ли, что видела его без волчьей шкуры, совершенно обнаженным, как оголенный провод? Он складывает руки перед собой, вплетая пальцы в замок и покусывая выпирающие костяшки. Она сама все испортила. К горлу вновь подступило удушье, желваки заходили ходуном а скулы мертвенно побелели от напряжения. Она брала острый нож и ковыряла в нем огромную дыру размером с бездну.
- Не просто взять и все бросить, - повторяет он за ней, будто вылавливая смысл этих слов, как разлетающихся маленьких щебечущих птичек. - Могла бы просто не уезжать. Какой бред ты несешь. Совсем хищником он наклоняет голову чуть набок и огненным взглядом прожигает в ней сотни маленьких отверстий, ловя губами легкий пепел, который стряхивает со своей сигареты. - Я же ведь блин ждал, кажется, слишком долго. Когда из сотен этих твоих долбанных надуманных причин ты найдешь хотя бы одну и соизволишь вернуться. Тебе нужно было всего лишь вернуться, понимаешь? Ему не стоит срываться до откровений, но у несущегося локомотива отказали аварийные тормоза и на полном ходу он несся прямо в пропасть. Пора опускать тяжелый бархатный занавес. Его проела моль и облюбовали жирные крысы. - Но это было когда-то, очень давно. Уже поздно. Вот так неловкими движениями разбиваются чашки и рушатся надежды, вот так спасатель выносит из горящего дома топтанное-перетоптанное сердце, истекающее кровью. И у него даже получается захватить немного воздуха, пока целый мир не сосредотачивается на простых словах, которые слишком много значат. Да быть этого не может! Нельзя ими разбрасываться, как "добрым утром", "приятного вечера" или "который час"! Да, он не каменный и внутри него что-то шевелится, выступая слабым румянцем на позеленевших и впалых щеках, который он моментально маскирует под леденящей усмешкой. Он тушит свою сигарету, мысленно благодаря мудрых индейцев за то, что придумали курить табак, это помогало выиграть время, взять тайм аут, чтобы подумать или перевести дух.
- Ты? Любишь меня? Глоток горячего чая неожиданно обжигает небо, а он со звоном отбрасывает несчастную чашку. Ему сейчас страшно захотелось выпить чего-нибудь покрепче, чтобы высоким градусом выжечь это признание, хотя бы на время, не обращая внимания на то, что солнце только недавно встало. Нельзя любить таких, как он. Это просто невозможно. Он медленно мотает головой из стороны в сторону и твердит, как заклинание, - Нет, ты не можешь, - чертыхнувшись, он возводит покрасневшие глаза к потолку и хрипло смеется. - Боже, Ариэль, когда ты перестанешь быть такой наивной! Это же смешно. Ненависть и беспомощная злоба на самого себя подсказывает ему, что его нога попала в этот капкан, ему не выбраться и погибать прямо тут. Он знает, что как бы он не размахивал пылающей палкой, Ариэль все будет приближаться, обжигаться, страдать от ожогов, кусать губы, но вновь и вновь шагать навстречу, по раскаленным углям, по гвоздям, по битому стеклу. Падать, разбивать колени, но подниматься, превозмогая боль. Озера, моря и океаны. Океаны гребанной неутолимой неуемной боли. Если бы она только знала. Но она никогда не узнает. И он собственной рукой подписывает себе приговор, уже в который раз переживая маленький сердечный приступ.
- Бесполезно. И ты ошибаешься. Хочешь так думать? Думай, ради бога, только не впутывай меня, - вперед, Хьюго, бери в руки следующий булыжник, чтобы бросить в нее и попасть. По лицу расползается животный оскал, а он совсем как дикий зверь набрасывается на ниточки, которые связывают их морским узлом и как умалишенный перекусывает их, разрезая десны. - Откуда такой вывод? Не со свадьбы ли? Да, тогда я сорвался, облажался - да. Сам дьявол поселился в нем, выплевывая на его ожесточенное лицо суровый безжалостный взгляд. - А ты как будто делаешь из этого великую любовь. Это был всего лишь секс. Бамс. Он беззаботно пожимает плечами и закусывает зубочистку, чтобы не зарычать от обиды на себя, на свой чертов диагноз. Если бы не он, кто знает? Может все обернулось бы совсем по-другому?
- Все, хватит. Пора идти, - деловой и занятой человек в нем не дремлет, лихорадочно выбирая нужное оправдание, он хочет остановить это безумие, наконец. Он резко поднимается со своего места, но сильная боль в висках отдается головокружением и темными пятнами перед глазами, тошнотой. Только этого не хватало. Он быстро вбирает в себя воздух и медленно его выдыхает, хватаясь за спинку своего кресла, ища хоть какой-нибудь опоры. Главное, чтобы она ничего не заметила. Он смотрит в пол и на свои руки. Все нормально, вроде отпустило. Все это началось в считанные мгновения, в считанные мгновения и прекратилось. - Тебя подвести? Как ни в чем не бывало, он провожает ее до выхода и как ребенок рад пробраться сквозь облако табачного дыма на свежий еще утренний воздух.

Они пустились в бесконечное путешествие по замкнутому кругу. Он выжидает, когда дурацкая игра в кошки-мышки вымотает кого-нибудь первым, ему остается терпеливо наблюдать, забившись в самый темный сырой и неприметный угол, присыпав себя пылью, паутиной и пеплом, пока кто-нибудь, измученный вечной гонкой за чье-то несуществующее сердце не займет заветный стул посреди пустой комнаты битком набитой фантомами из прошлого. Настанет один прекрасный день, когда он слишком пожалеет, что в некоторых штатах эвтаназию считают не то одним из самых страшных смертных грехов, не то запретом прогрессивных законов морали продвинутого современного общества. Вы посчитаете его гнусным лицемером, если такие мерзкие мысли путешествуют по нервным окончаниям его мозга в такое время и в таком месте. Как он может, глядя в честные детские глаза, внушая ему какой-то слабый тусклый лучик надежды, самому терять веру и с головой погружаться во мрак? Устами младенца глаголет истина, но Сэмми перегибал палку, за пачку жвачки определив его в разряд добрых и хороших людей. Мальчишка выдал его со всеми потрохами. Все старания слепить из останков мерзавца пошли под гору кубарем, рассыпаясь лопнувшими бусинами.
- Взятка, - как ни в чем ни бывало, пожимает плечами он, запечатав в прожженный старый конверт самую скупую из жалкого архива своих улыбок и отослав ее в никуда, неизвестному адресату. - Детей легко подкупить, знаешь. Впервые за последние сутки, почти заглядывая ей в глаза, он почти говорит чистейшую правду. Как камень в оконное стекло брошена очередная попытка снова реабилитироваться в ублюдка, но он не слышит режущего чуткий слух жалобного звона острых осколков. Осточертело разыгрывать трагикомедию в трещащем по швам старом театре одного актера. Может ему нужно ударить женщину, оскорбить чувства верующих, ограбить банк или может убить невинного человека, чтобы она наконец перестала возводить его на свой осыпающийся алтарь и закрывая глаза, складывая ладони перед собой, шептать молитвы, набившие оскомину на языке? Ему кажется, что тогда она будет каждый божий день таскаться к нему в тюрьму и тоскливо вздыхать в телефонную трубку, взглядом расплавляя стеклянную перегородку.
Их жизнь - чистой воды симбиоз. Необратимый биологический процесс, она уютно устроилась где-то в районе его грудной клетки и время от времени клацала клапанами сердца, заливая все внутренности кровью. Ему осточертело сталкиваться лбами и бодаться так до изнеможения. Можно сопротивляться до последнего вздоха, только она, теряя гордость, будет хвататься за воздух, обвивать его ребра корнями, высасывая все соки, все силы, чтобы продолжать борьбу за одиночество. Пора поднимать белый флаг, но никто добровольно не сложит оружие, не склонит голову в немом смирении, соглашении со вселенной, не сдастся первым. Несколько часов назад начался обратный отсчет, соприкоснувшись рукавами, мыслями, чувствами, взглядами, они пустили по полотну клеток и тканей нечто похожее на электрический ток, слушая треск синтетических волокон, как шум моря из ракушки. Но теперь это все не имеет для него ровным счетом никакого значения, в масштабе одной песчинки на гигантскую солнечную систему. Под микроскопом труднее распознать наглую ложь.
- У тебя могло бы все это быть. Уверен, что еще будет, - неосторожно вырывается из под пелены задумчивости. Он хватится выроненной фразы и торопливо подберет ее, пряча в глубоких карманах плотного пиджака. - Не того выбрала, кому можно пожаловаться. Усмехнувшись, он снова бросает на пол ее вывернутую наизнанку душу, как грязную половую тряпку, и вытирает об нее ноги. - Слушай, если это попытка завязать непринужденную беседу, считай, она провалена. Его жизнь почти как игра в русскую рулетку. С каждым шагом, с каждым неосторожным движением он чувствует приближение чего-то неминуемого, ледяное дыхание в затылок, дуло револьвера прямо в пульсирующий висок. Смертельное оружие заряжено одним патроном, ладный механизм работает как часы, барабан с треском прокручивается, с каждым днем вероятность выстрела все выше. Порох не отсыреет, осечки не будет, все отчетливее на горизонте виднеются люди без лиц в черных капюшонах. Он давно обречен, один раз он уже сыграл в ящик и выиграл, но судьба не терпит поражений. Он обречен, зачем хватать ее за руку и тащить за собой к гостеприимно приоткрытым вратам ада, на прогулку по девяти кругам? Втягивая воздух, ковыряя ботинками асфальт, он вдруг устало нарушит неловкое молчание. Накалит расплавленный вакуум.
- Что мне еще нужно сделать, - сморщившись, поднимает вопросительный взгляд, - чтобы ты оставила меня в покое? Он разводит руками. Застывшая издевка парализует бескровное бледное лицо. Со стороны кажется, что ничто не способно его растопить, тронуть, что узкая тропа, ведущая куда-то наверх, заросла сорняком. Кажется, что его невозможно сломить или разжалобить, потому что он уже сломлен пополам по линии сгиба. Яд неоднородной субстанцией растекается по всему телу, тает прямо на глазах, впитывается под толстую шкурку. Он уже сам не понимает, о чем думает, а о чем говорит. Откровенно спрашивает себя, пристально заглядывая в щели, "ты этого хотел? Хочешь?" Честный ответ ошпаривает замороженные стенки, бьется, вырывается, но с каждым ударом закапывается глубже и глубже. Может сейчас он поступает правильно? В который раз он отталкивает ее, может теперь пора ставить жирную точку?

[audio]http://pleer.com/tracks/5685194KQwI[/audio]
The missing piece I yearn to find so close
Please clear the anguish from my mind

Если на свете есть понятие "абсолютного счастья", то он бы сейчас вывел для него новое определение, когда бы мог разрисовать цветными карандашами на белоснежном листе бумаге всю палитру наполнявших его эмоций. Все печали и радости, все сомнения и все страхи смешались в одно огромное пятно, имя которому то самое абсолютное счастье. Хотелось кричать об этом на весь мир, или петь, чтобы оглушить его своим голосом. Но приходилось молчать и с каждым часом делать это становилось все сложнее. Ему не нужны были доказательства, нет необходимости раскладывать все по полочкам, да он и не умел. Он так чувствовал и этих аргументов было достаточно, они переполняли до краев, выбивались из черно-белой почвы бурными цветными потоками. На обеих чашах весов нет никаких полутонов, в левой только - нет, в правой - только да. Больше не имели значения никакие предрассудки и стереотипы, в крошечные песчинки стерлись все сомнения, в космическую невесомую пыль превратились неодобрительные взгляды ее старшего брата. Он никогда не нравился Эрику и, возможно, когда все карты наконец откроются, он напросится на хорошую взбучку - гидромецентр в яростно пылающих недобрым огнем глазах Эрика обещал страшную бурю, которая спалит все на своем пути, обратит в одно огромное пепелище. Не важно, что скажут другие. Не важно, что он подавился кусочком мяса, когда мистер Донохью пожелал узнать, насколько серьезны его намерения по отношению к его любимой ненаглядной Ариэль. Собраться с духом и произнести это вслух оказалось гораздо сложнее, чем договориться с голосами в своей голове. И он изящно ушел от ответа, хлебнув побольше воды из удачно прихваченной во двор бутылки. Он понял, что прежде должен услышать заветное "да", оно станет тем самым пропуском, который придаст ему сил и уверенности, если он услышит то, чего так сильно ждет, все остальное станет таким незначительным, смешным. Но время издевалось над ним, измывалось, испытывало на прочность, словно наблюдало за ним сверху вниз, поглядывая на свой собственный гигантский секундомер: "сколько тебе еще нужно, чтобы сдаться, сломаться, отступить, отказаться? Давай еще подождем, идешь на рекорд". А вокруг царила праздничная суматоха, пестрая суета, словно игнорируя свистопляску и мракобесие, которые переваривались у него внутри. Он злился на себя, злился, что вместе со стрелками часов уходит что-то очень важное.
- Ариэль, - выдыхает ей где-то рядом с ухом, почти шепотом, так тепло, что кажется никто не в силах бесцеремонно разрушить интимность момента. - Это очень важно. Это серьезный разговор. Лицо в один миг становится серьезным, умаляющим, внимательным. Главное, чтобы она не навыдумывала ничего плохого, напугать ее уже получилось, пожалуй. Он хочет успокоиться, запомнить каждый миллиметр радужки ее огромных глаз, держит ее лицо в своей ладони, другой опирается о стену, чтобы не потерять равновесие. Как можно не утонуть в этих глазах? Это возможно, тонуть, но продолжать дышать полной грудью, во весь объем надувая легкие? Но тонкая грань хрупко трещит по ювелирным швам лишь от вибраций чужого голоса. Он разочарованно отступает в столовую, окунаясь в сироп всеобщего веселья. Отвешивает какие-то деликатные комплименты миссис Донохью, незаметно перекладывая на колени Ариэль телефон, экран которого воспроизводит такое расторопное и волнующее "через пять минут в твоей комнате". Он вежливо извиняется и выходит из-за стола, отчетливо ощущая какую-то свободу, от которой язык немеет и ноги заплетаются.

[float=left][/float]- Снова ты? Вот в чем шутка, не смешная от слова "ничерта". Это самое "снова" должно звучать неубедительно, прошло немало времени с того дня, когда все началось с болезненных откровений, а закончилось посреди безлюдного автомобильного шоссе. Какая-то до безобразия идиотская ситуация. Их последняя встреча увенчалась торжеством жестокости над слабостью - от новой ничего хорошего не жди. Он хорошо усвоил урок по имени "Ариэль" и шарахается от него как от оголенного провода, потому что следом неизменно наступит нестерпимая боль. Какой прок опять строить из себя бесчувственного чурбана, что музицирует на чужих нервах, словно слезливые ноктюрны на флейте. Он устал играть в казаки-разбойники или в салочки. Откровенно говоря единственный гость, которого он ждал в последнее время - доставщик пиццы. Хм. Дано: она стоит на его пороге, несмотря на то, сколько между ними было лишнего сказано, сколько сделано, сколько не сделано и, внимание - не сказано. Система СИ: напряжение и неловкость коротят и выводят из строя все электрические приборы. Решение: взъерошить волосы в попытке скрыть свой бесподобный тупой вид. Ответ: неприличная пауза. Он сдвигает брови в беспокойстве - что привело ее сюда в такое позднее время? Невежливо пропускать мимо ушей какие-то ее глупые объяснения (почему глупые, потому что он давно научился не воспринимать ее слова всерьез), но внимание полностью захватывает небольшая коробка в ее руках. И там явно не пицца. - Это что такое? Ничего умнее не придумал, гений.
- Ты и дальше собираешься стоять на пороге? Ему вдруг очень захотелось захлопнуть дверь прямо перед ее носом. - Заходи. Вот так одним кивком головы спускают по канализационным трубам все старания выгнать ее из своего кокона. Его сердце - маленький холодильник - пока закрыто, морозит без перебоев. Стоит распахнуть створки пошире - начинает оттаивать и ломается. Человеческие органы устроены ничуть не сложнее хитроумных механизмов. Разобьешь их - они разобьются так, что заново собрать их и склеить удастся с трудом, только работать как прежде им не заказано.
- Может, выпьешь? Что обычно делают в таких случаях? Режим "остолбенение" автоматически переключается в режим "автопилота". Он достает второй стеклянный бокал - в последний раз к нему заглядывал коллега, чтобы обсудить какие-то рабочие моменты, что плавно из одного русла перетекают в задушевные разговоры, связанные уничтожением доброй бутылки виски. Ариэль была здесь в последний раз в прошлой жизни, наверное. - Прости, но кроме виски ничего нет - я не ждал гостей. Прозвучало как неделикатный упрек, однако он уже давно не щадит ее тонкой душевной организации и девичьих чувств. - Извини, был трудный рабочий день. Он устало потирает переносицу двумя пальцами и сдавленно выдыхает. Еще эти головные боли так некстати участились. Незаметным вооруженному глазу движением руки он смахивает баночку с лекарствами в выдвижной ящик кухонного стола.
Не хочешь становиться животным, а звереешь прямо на глазах. Долбанный рабочий день. Вкалывать круглыми сутками, как проклятый - это стало его ежедневной привычкой, которой он слепо верен до гробовой доски. А каждый будний вечер неизменно возвращаться в пустую холостяцкую квартиру - священным ритуалом с горьковатым привкусом на языке. Находиться в центре обезумевшей толпы, затисаться среди незнакомых лиц, быть чужим среди своих - предел мечтаний, не правда ли? Вот его авторская программа бьет все рейтинги и не спускается с топовых позиций - а желанное ни с чем несравнимое чувство удовлетворения все не наступает. Ненасытный, жадный голод внутри зияющей астрономически бесконечной черной дыры не утолить больше. Такая пустота невосполнима ни славой, ни признанием, ничем. Со временем наступает ощущение внутренней абсолютной бесполезности. Обычно в преклонном возрасте, на закате лет - а он как скандальная рок-звезда - уйдет молодым и красивым. Ответ на самой верхушке айсберга, и не нужно строить Титаник, чтобы уйти на самое дно, чтобы узнать. Внутри него - пустота, куда он всю жизнь сбрасывал бесполезный мусор. Это все равно что нищий обвяжет всего себя рождественской гирляндой и выйдет на заснеженные улицы совершенно голым, с голливудской фальшивой улыбкой клятвенно уверяя прохожих, что он доволен и сыт. Что ему еще нужно? У него есть все, к чему он стремился, за что боролся, за что цеплялся мертвой хваткой. Что еще нужно? - Так что у тебя там? Кивает на коробочку, аккуратно оставленную на столешнице. Она мозолит ему глаза и, что кривить душой, дразнит любопытство.
Он не собирается с ней любезничать до потери пульса, танцевать вокруг да около. Он даже не потрудился пригласить ее присесть или чувствовать себя как дома. Ему, блин, невдомек, что происходит. Что за необходимость оставлять в его личной зоне комфорта запах своих духов, который придется проветривать несколько недель.
- Зачем ты пришла? Вернее сказать, "снова пришла подергать нитки нервов? Доказать сам факт своего существования?" Ты для меня как Снежный человек, как Несси - тебя не существует, пока я не увижу тебя своими глазами. Он приговаривает второй бокал спиртного и всем весом опирается на кухонную столешницу. - Время то недетское. Что случилось?

У этого проклятого времени реки - слишком извилистое русло, и что там ждет за ближайшим поворотом, увы, простым смертным неведомо и никому узнать не дано. Раньше он не щадя себя сражался во имя того, что дорого его сердцу. Вспоминаются разборки под стенами школы - иногда честным полем брани служило, допустим, футбольное поле, иногда мальчишки не разменивались по мелочам и разбирались сразу на кулаках. Башку срывало от одного лишь косого взгляда, попробуй только неосторожно ляпнуть какую-нибудь фигню - твоя физиономия моментально пересчитает костяшки на согнутых пальцах разбитым носом. А потом ты будешь оправдываться перед своей девушкой, что просто "случайно не заметил дверной косяк" или заработал рассеченную наискось бровь потому что "сорвался с дерева, когда спасал бездомного несчастного котеночка". Эта река времени пересохла, испарилась незаметно, как с яблонь белых дым. Продолжать бороться - нельзя - это все равно что эгоистично обрекать других на неизбежные мучительные страдания. Изумительная тупость! Скажете вы и будете абсолютно правы, но по-другому, они, вероятно, уже не умеют.
- Как мило, я оценил. Он живо представляет себе, как преподносит свою раздавленную замаявшуюся в зеленой тоске душу счастливым молодоженам в качестве свадебного подарка. - Знаешь, если просто пришлешь кусочек свадебного торта с курьером, мне хватит. Ему действительно хватит. Ему по самое горло уже хватило этого разговора, этих грубых острых слов, от которых час от часу никому не легче. Она справедливо заметила - ему больше неинтересно. Как у нее все просто. Он где-то прочитал, что любовь - мерзкое тривиальное словечко - это великодушие. Умение прощать, проигрывать, радоваться чужому счастью. Он забьет уши ватой. Чушь. Откровенная пошлятина. - И пожалуйста, больше не совершай тупых ошибок и не сбегай от жениха на восемь лет прямо из под венца. Карма этого не перенесет. Он улыбается одними уголками губ - неуклюжее чувство юмора или извращенная форма проявления заботы - обзывайте как хотите. Теперь она счастлива, она блин, должна быть чертовски счастлива, что подсидела самый подходящий момент, чтобы выставить его последним идиотом и от души посмеяться над напыщенным индюком, что когда-то возомнил себя центром ее Вселенной, главным космическим телом, вокруг которого вращается ее галактическая жизнь. Он сильно пожалел, что впустил ее, что не оставил стоять на пороге, ему жизненно необходимо выпроводить ее вон. Мысленно цедит сквозь зубы "у-би-рай-ся, пожалуйста, вали подальше". Он балансирует на грани, на ультратонком лезвии заточенного ножа, ему страшно хочется развеять по ветру весь "сахарный" бред, как мусор, что валяется на дне коробочки. Но рука не поднимется - куда милее заниматься самоедством до потери сознания. Как там было у русского поэта Владимира Маяковского? "Я несу свою любовь, как собака несет в конуру перебитую поездом лапу".
Нет, время ничерта не лечит, или оно не похоже на топографические завитушки рек, или люди врут, когда говорят, что время пролетает незаметно. Время неподвижно, оно плавает в формалине, намертво законсервированное в наших головах. Мы возвращаемся к прошлому снова и снова, как будто можем вмешаться в судьбоносные планы высших сил и что-то изменить. Он тоже возомнил себя почти Богом, он может поменять свою жизнь после того, как ее сминают внутри автомобильной коробки в консервную банку, превращая ее в груду бесполезного металла. Он сам - как эта груда. С непонятной ерундой в черепной коробке. Врачи с печальной улыбкой говорят, что эта штука смертельна, а он скрипит зубами и вспоминает, что делали с гонцами, которые приносили дурные вести. Он понимает, что на графике этой проклятой жизни появляется новая точка отчета, что тянет за собой пересчет всей системы координат. И отказаться от всего, что дорого - единственный разумный выход.
Но он не может. Потому что с детства, еще задиристым мальчишкой, он привык бороться. Что имеем не храним, а теряя - злимся. До испепеляющей ненависти, похожей на слепую ревность или неутолимое желание накопительства, обладания - эгоистичного собственничества. Черт знает что с ним происходит, он ведет приватную беседу с Дьяволом, отпуская ему свои грехи, особенно те, что только собирается совершить и сокращает расстояние до невозможности. Нужно распахнуть окна настежь - настолько трудно вдыхать и выдыхать тяжелый воздух, проспиртованный пьянящим алкоголем. Он пальцем ловит капельку виски в уголке ее губ, отправляя ей легкую дрожь, и заправляет выбившуюся прядь ее за волос за ухо, пропуская локоны сквозь расслабленные пальцы. Ладонь словно невзначай задерживается на ее плече, но даже этого мимолетного мгновения ему хватает с лихвой. Наклонившись, он касается ее губ своими, образовав вокруг нее кольцо из рук. - Что. Ты. Творишь. Урод. Благоразумный голос совести строго велит ему остановиться, во все горло вопит "не влезай - убьет", а он делает вид, что не замечает красного сигнала светофора и приглушает звук до шума прибоя в пустой ракушке. Ему нечего терять, он поступает как обычно - глупо, опрометчиво, подло. Ну что за непроходимый идиот.
Он отшатывается от нее, прожигая ошалелым взглядом - как от удара током погруженный в шок - хрипит: - Прости. Его так и подмывает спросить "Ну что, твой жених лучше?", но он ждет, что на него посыпятся пощечины и проклятия. - Твою мать - он отпускает все возможные тормоза, потому что следующего раза не будет по ее вине - его ли - какая теперь к черту разница?!

Распадаясь на миллиарды крошечных атомных частиц в этой заряженной промиллеми атмосфере, отмеряя замкнутое пространство и цикличное время одним на двоих тяжелым дыханием, они наконец обнажили свои одинокие тоскливые души, аккомпанируя себе экзальтированными песнями без слов. Они - сотканный в удивительный узор, сплетенный в крепкий узел союз двух взаимоисключающих вечностей, которые совсем скоро, приговоренные высшими силами, навсегда исчезнут с лица земли. Их сотрет в порошок и развеет по ветру собственная глупость. Надвигается необратимый конец всему, но сейчас ничего его не заботит также сильно, чем та, которую он обнимает в своих руках. Та, которая всегда была причиной его удач и несчастий, головокружительных взлетов и сокрушительных падений, та, которую он всегда пытался понять, но никогда бы не смог, та, которую он всегда и в прошлом и в будущем. Понимали ли они прекрасно, что эти концентрированные чувства, эта самая настоящая в чистом виде квинтэссенция невозможного безумия настигла от отчаяния, на прощание отправляя их в нокаут, одерживая над ними оглушительные победы раз за разом? Он думал, что между ними бесконечные выжженные пески безжизненной пустыни Сахара, на которых уже давно ничего не растет, но оказалось, что они - две фантастические параллельные вселенные, два удивительных вымышленных мира, где неизбежно выходят из строя все хитроумные приборы, где не действуют законы физики или логики. Здесь не властна гравитация. Он знал, что они одновременно - два противоположных полюса, и два плюса, печальная природа которых гласит, что умножаясь друг на друга, они неизбежно дадут минус. Они две взаимоисключающие стихии, два странствующих в пустоте космических тела. Она сравнима с Солнцем - небесным светилом, к которому веками тянутся люди, оно освещает путь и согревает в самые холодные времена. Она такое же Солнце, к которому скоро начнут стекаться паломники со всех уголков мира, а она в благодарность уничтожит все живое поцелуями из обжигающих и ослепляющих вспышек. А он вечный ее спутник, Луна - загадочная, молчаливая, мрачная, таинственно скрытая под покровом темных ледяных ночей.

 
вы навсегда запомните последнее танго в моей комнате
я навсегда  з а п о м н ю  прикосновенье ваших рук
и перестану видеться с вами

Неотвратимо наступающее утро медленно убивает его, навлекая приступы почти беспочвенного ужаса. Он обнимает Ариэль, мирно спящую рядом, прижимает покрепче к себе и зарывается носом в ее спутанные волосы - на короткие мгновения аритмия вновь успокаивается джазовым ритмом и кажется нет на всем белом свете временного убежища уютнее и безопаснее. Почему нельзя повторить, почему не завтра, не через месяц, не навсегда? Беззвучно он шепчет ответ и посылает ей мысленный сигнал "прости", а весь его огромный мир снова сужается до размеров крошечного наперстка, погружаясь в едкий ядовитый смог, серую туманную бесконечность. Становится настолько тошно, что даже рядом с ней трудно вдохнуть и выдохнуть. Привычное утреннее головокружение он собирается отравить никотином и затягивается редкой сигаретой, глядя с балкона вниз на сопящий, дремлющий город. Вязкий, ленивый, сонный и безрадостный источает радиацию с аптекарской точностью в дозах вчерашних и будущих. А ему кажется он медленно тлеет, как его смертоносная сигарета, перегорает как старая лампочка, выдыхается как дешевое шампанское в початой бутылке. Кто кому виноват? Когда-то они наломали дров, вчера обнажили слабости, сегодня он обнажит когти, а через неделю она выйдет замуж. Все как доктор прописал, только он - пустая желатиновая капсула, а она - сильнодействующий антибиотик на пустой желудок не от его симптомов. Он громко выдыхает клубы сигаретного дыма точно в грозовое облако. Ему бы взмыть высоко в воздух, как раньше, управляя штурвалом запрещенного теперь вертолета, за безвоздушные слои атмосферы, но он слышит возню из комнаты, что может означать только одно - он труп, покойник, кретин. Они же оба понимали, чем все закончится и насколько больно падать с высоты мимолетных иллюзий любви и совместного счастья. Он выбрасывает сигарету вниз, не проводив прощальным взглядом и неряшливо на ходу склеивает все грани своих талантов в ничего не выражающее лицо, в изогнутую кривую губ. Она все еще в постели, а он старается не угодить в расставленные капканы и жестоко рвать все ниточки, сжигать мосты.
- Ну и как ощущения? Противный наглый насмешливый тон отточен годами, отрепетирован до пугающей безупречности. - Я имею ввиду, каково это, предавать? О, хотя, ты у нас по этой части спец? Холодящая кровь улыбка перебивает панихиду по умирающим нервным клеткам. - Знаю, я тоже не святой, но мне терять нечего. Можешь считать, что я подло воспользовался твоим нетрезвым состоянием и тебе скорее всего поверят. Ему хочется сжаться до размеров насекомого, но он уже как минимум ползучий гад. - Даже жалко, что я не попаду к тебе на свадьбу. Любопытно, как ты будешь смотреть в глаза своему бедному жениху. Долгий взгляд куда-то в пустоту, он только что сам себе выкопал глубокую могилку падшему в неравном бою негодяю. Все, спектакль окончен. - Будешь кофе?

[float=left]
♫ D a u g h t e r — Y o u t h[/float]

Благими намерениями вымощена дорога в ад, она похожа на извилистый лабиринт из узких длинных коридоров с высокими серыми потолками. Антиутопические безжизненные бетонные плиты, проспиртованная хлороводородом вонь, жуткий ослепительный свет - смертельно клинические пейзажи загадочной и загробной жизни. Механически отработанными движениями передвигая конечностями, он плетется вперед, хлюпая босыми ногами по прохладной бесцветной жиже, хватаясь пальцами за тонкие стебли диковинных растений, что источают дурманящие благоухания, он отчего-то страшно разуверенный, что пути назад не существует в природе, что если обернуться, за спиной нет ничего - остался только бесконечный занавес, сотканный из плотной черной материи. Вдруг раздается ультратонкий невыносимый продолжительный звук, что-то трещит по швам, громыхает, булькает. Что-то снова не так и виски снова пронзает нестерпимая боль. Она отпускает также мгновенно, абсолютно неделикатно, невежливо, бесцеремонно, без предупреждения. Черт, он словно вернулся на дюжину лет в прошлое, когда чудодейственная лечебная травка, нелегально раскуренная за дворами школы, вызывала похожие как две капли воды дико странные галлюциногенные сны. Страшно не хочется просыпаться, не хочется больше хвататься за призрачные соломинки. Кто-то бросил на карту кубики с комбинацией цифр и передвигает фишку на сто шагов вперед, а он ненавидит лютой яростью игрушечные шутки разума. Мыслить здраво больше не получается, он снова и снова в свободном падении проваливается ниже плинтуса. В глаза бьет тот же белоснежный рассеянный свет, что в бесконечных коридорах загробного лабиринта, а он лелеет в себе хрупкую надежду на беззаботное продолжение фантастических сновидений. Все так, только вместо коридоров - замкнутая комната в шесть граней реалистичного трехмерного пространства. Если так выглядит рай - дело дрянь.
До мельчайших деталей изумительно правдоподобная проекция изящного источника его земных кошмаров, незваная гостья мертвого воображения - шурша многочисленными юбками проклятого свадебного платья, что-то беспокойно бормочет во сне где-то рядом. Он больше не разделяет своеобразного чувства юмора собственного мозга, приписывает ему осложнения после операции и отказывается принимать за чистую монету пляску воспаленного миража. Она живет в его голове и не вытравить черта ладаном. А что, если святейшая дребедень блаженных фанатиков о расплате за греховные деяния не ерунда, если Ариэль, разодетая в свое гребанное свадебное платье - его извращенное наказание за недостойную земную жизнь? Бесконечное явление в белоснежно-белом для бессмертной души. Он мысленно пытается сосчитать на пальцах, вспомнить все смертные грехи, а из многовековых развалин грудной клетки вырывается низкий тихий хрип в пустоту. - А где.. геенна огненная и.. котлы?
Он впервые слышит свой ломаный рваный голос почти со стороны, впервые видит ее измученно-бледной, болезненно-взволнованной, испустившей дух раньше истощения тела. Ее огромные глаза как будто впали, потемнели, потускнели. В аду все выглядит хуже. Он почти поверил, что он покойник, который окончательно сбрендил по всем фронтам, сошел с чокнутого ума, пока не вернулась боль. Физическая, ощутимая боль - уже привычная. Каждая попытка пошевелиться -  мучительно-ленивая, колючая, тягучая, отравляющая. Руки и ноги словно наполнились раскаленным до предела жидким металлом, он остыл и заполнил собой каждую клеточку тела, он как будто потяжелел в один момент на целый центнер. Ты живой, пока тебе больно - ему стало очень больно, он живее всех живых, которому в черепной коробке невидимые архитекторы проделали сквозное отверстие, через которое быстро возвращалась ясность ума. - Ты? Что ты...ты тут.. тут делаешь? Ариэль - не жестокое видение, она осязаемо настоящее напоминание о жестокой реальности. - Медовый месяц на работе? Смело. Но ты здесь.. ты здесь быть не должна. Ему неприятно ее присутствие, оно как издевательство, он включает застарелый защитный механизм. - Не.. не хотел портить.. Откашливается и мямлит, местами путает слова. Говорить, думать, дышать - жутко неприятно, но он даже усмехается. На белом, как известь, лице, отражается мучительная гримаса, он морщится. Она наверняка теперь знает обо всем и, как это свойственно Ариэль, жалеет его, такого побитого, жалкого, несчастного инвалида, пострадавшего от умственной травмы. - Жалко? А может она вообще торжествует? Учитывая циничность, которую она обрушила на него в последнюю встречу, всего можно ожидать. Наконец его внутренняя и внешняя боль выравнялись в пропорции - так выглядит идеальная гармония с собой.

Один в поле воин - для него с некоторых известных пор этот парадокс стал в буквальном смысле жизненным кредо. Куда проще существовать в герметичной капсуле, в полном согласии с почти космическим одиночеством, какого не бывает даже на околоземной орбите, на Марсе или даже на Альтаире. Значение имеет только "Я" - ты сам себе и царь и бог, деспотичный повелитель, который может в легкую пожертвовать собой же ради себя же. Как глупо звучит. Как странно оборачиваться назад спустя столько лет и видеть лишь тлеющие угольки, лишь невесомый пепел. И чем больнее было когда-то, тем яростнее он торопился сжигать мосты, а чем сильнее они горели, тем быстрее хотелось нестись оттуда прочь, уносить ноги подальше, подальше от пожарища, в которое он снова и снова подкидывал свое сердце, бесчеловечно поливая бензином, чтобы пылало ясно, не погасло, чтобы языки пламени сжирали его прошлое, вновь и вновь уничтожали его изнутри. И что же теперь? Не помогло.
Он все еще соткан из собственного прошлого, он все еще тот самый мальчик, слегка уничтоженный, сладко уснувший в своем длинном, пугающе реалистичном кошмаре. Может это свадебное платье Ариэль ослепило его или белоснежный свет больничных прожекторов в операционной, а может не перенесенная, но близкая клиническая смерть, или загадочный комплект из побочных эффектов от антибиотиков так подействовали на него, но сейчас он удивительно отчетливо увидел себя в самом наихудшем свете, словно очнувшись от тяжелой лоботомии. Здесь и сейчас заиграло новыми полутенями. Парадоксальный контраст, какой он всегда незримо ощущал всеми клеточками тела, каждый раз оказываясь рядом с Ариэль Донахью, теперь приобрел какой-то слишком горький привкус. Он всегда удивлялся, как она - практически олицетворение всех земных и неземных благ и одновременно запретов, может находиться в опасной близости с тем, кому пойдет к лицу каждый из презираемых ею пороков. Как великая вселенская сила может допустить, чтобы плюс и минус притягивались, постоянно страдая от ударов? Они страдали, каждый по-своему, и так одинаково. - Я не хочу, чтобы ты меня жалела, Ариэль. Мягко, на сколько это возможно, произносит он хриплым голосом, с каждым новым усилием злясь на свою немощность все больше. - Я хочу, чтобы ты меня поняла. Она пыталась пробить толстые стены его невидимой крепости с песочными полами, но когда он намертво забаррикадировался, зарылся с головой в невыносимой гордости и беспредельной жалости к себе и к ней, запустился отчет долгих лет мучительного молчания. Теперь, с высоты пройденного и сказанного, пережитого и выстраданного, их жестокие игры казались здесь никчемными и до боли смешными. Кому? Зачем? Он пытался спасти ее от самой большой ошибки в жизни, но скорее всего сам попался в липкий капкан из паутины лжи. Теперь, когда она плакала из-за него, сердце обливалось кровью. Он ненавидит слезы, они не вызывали ничего, кроме раздражения, ее же слезы доводили до отчаяния. Больше нет смысла прятаться в своей пещере, нет смысла. Стены наконец обрушились со свистом к ее ногам - правда бывает столь же горька, сколько и сладка. Он поднимает белый флаг и сдается. Ему хотелось бы сказать то, что с юности вертелось на языке, что не удалось вытравить из сердца ни временем, ни расстояниями, ни глупой штукой в голове, от которой умирают. Он больше не замечал боли, не замечал почти парализованных капельницами рук и ног, ему хотелось передать это "нечто" по безмолвному каналу их связи. Исхитрившись, он прикоснулся рукой к ее руке, глядя прямо в глаза - просто и честно. Им друг от друга никуда не деться, даже если сбежать на Луну.
В час, когда срываются маски, это самое "нечто" расставило все по своим местам, он с самого начала знал, что выхода нет, но упорно бродил по лабиринту, борясь с самой страшной и непобедимой силой - собой. Путь друг к другу, возможно, мог быть намного проще, ровнее, правильнее и короче, но проклятое упрямство отмерило иной маршрут - на ямах, колдобинах, выбоинах, по бездорожью среди опасных обрывов. Они прибыли к месту назначения, без сомнений. Он был и есть отменный дурак и уродский придурок, но сейчас ему хотелось хотя бы раз в никчемной жизни поступить правильно. Не уговаривать себя, не проклинать, а гордиться, чтобы вновь обрести смысл бессмысленного существования.

 
лежит на струнах пыль, ржавеет под окном разбитый телевизор
ты сгладил все углы и жизнь твоя сплошной проклятый компромисс
Н И ↑ В В Е Р Х ,   Н И ↓ В Н И З

Он взъерошивает нервными пальцами волосы, просто ничего не чувствует. К нему подкрались сзади и огрели монтировкой - крепко приложили будто до полной, поражающей атрофии. Абсолютная атрофия, абсолютная тишина внутри. Такая же, как в коридоре гребанной больницы, приемного покоя - или как это место, черт его побери, еще называется?! Он молчит уже несколько часов, выкуривая сигарету за сигаретой, наблюдая безразлично, как ускользает какая-то нить, значительная, из которой соткана его жизнь, ускользает, вновь исчезает сквозь пальцы как этот едкий никотиновый дым. Он упускает сейчас что-то важное, отданное на временное пользование, но в стороне остается, ничего не в силах предпринять, что-то взрывается, вырывается глубоко изнутри и зарычать хочется от бесполезности, от безвыходности. Что с ними не так? Почему он не удивлен сейчас смертельно, почему в нем сидит проклятое осознание в твердой (непоколебимой, фактической) уверенности, что подножка за подножкой - это нормально, это должно было случиться? Эрик подпирает противоположную стену, в молчаливой ярости буравит его глазами, их немое противостояние хромает на обе ноги - обе левые - оно хрупкое настолько, что хватает одной единственной фразы. Фразы, которая разбивает в хлам сразу несколько сердец, рушит невинные судьбы, убивает, топчет, уничтожает, стирает в порошок остатки жалкой надежды на счастливый конец, где все живут душа в душу, долго и непременно счастливо. Вдруг земля под ногами уходит в один момент, в момент ты лишаешься точки опоры, ты лишаешься всего. В одну фразу, что укладывается в один момент. Они его потеряли. Эрик набрасывается на него с прозрачными жестокими намерениями, накидывается с кулаками и обвинениями, добрую половину которых он уже не слышит, да плевать он хотел теперь - больнее никто не сделает. Он пригвождает Эрика к стене одним рывком, в один роковой миг в тебе просыпается столько ярости, что по плечу кажется все, кровь ударяет в голову, отрезая путь здравым мыслям: - Заткнись. Еще одно слово и клянусь. Клянусь, я тебя по стенке размажу. Их впору разнимать, но он холоден и не собирается затевать тупых разборок. Он просто хочет тишины, он гармонии ждет с внешним и внутренним пространством, с пустотой, от которой мечтал отвыкнуть. Но увы. Он убеждается в этом, когда видит такую же пустоту в глазах Ариэль, когда просит увидеть ее. И сердце сжимается и тошно до невозможности от того, что впервые у Ариэль в глазах он видит бездонное ничто. Оно отзывается тревожным надрывным звоном, когда что-то тяжелое внутри обрывается и падает на самое дно мертвым грузом. Он обещал жене, он обещал себе, что все будет хорошо. Обещания такой пустой звук сейчас. К грудной клетке подбирается что-то, перекрывает кислород, спирает и сжимает ребра, что не произнести ни звука. Он не придумывает ничего лучше, чем сесть рядом с ней на край больничной койки и обнять. Просто дать ей заплакать или заговорить - дать ей немного сил, коснувшись губами ее макушки. - Прости, - выдавит из себя, погладив по голове. Они оба сегодня ночью что-то потеряли. И, возможно, гораздо больше, чем кажется.

Welcome to the infinite black skies
         >>> brain cleansed fractured identity

fragments and scattered debris <<<       

Он обустраивается в осени: меняет сандалии на туфли, шорты - на брюки, точит карандаши, разбирает счета. Прошлое тает, это всего лишь обрывки жизни, не стоящие сожаления. И чувства его, должно быть, тоже - фантомная боль, нереальная, страдание неполной, ущербной формы, инстинктивно тоскующей по целому. Чем еще это объяснить? (с)
Он плохо спит по ночам, может даже страдает бессонницей. Нет, не так. Его чертовски валит с ног от накопившейся за день усталости, он отключается сразу же, едва коснувшись небритой щекой подушки. Но потом просыпается после полуночи и больше не может сомкнуть глаз. Ничего нельзя поделать с изматывающим беспокойством, поэтому он заваривает отвратительную быстрорастворимую бурду в кофейной кружке и до утра сидит перед экраном ноутбука, работая над очередным проектом. Ничем не заштопать пропускающую дыру внутри, сквозь которую просачивается накопленное когда-то умиротворение. После того злосчастного разговора между ними, в их прошлой квартире, в прошлой жизни. Вернее, разговором это сложно назвать, ведь он предполагает диалог, где должны участвовать двое. Но говорила в основном она. А Хьюго молчал, молчал и внимательно слушал, проглатывал и переваривал фразы, стараясь не поперхнуться. На первый взгляд, то, что она предложила, казалось полной околесицей, резало слух напильником. Но если вы могли бы копнуть глубже, вы бы даже смогли понять, почему он посчитал это вполне разумным. Да, Ариэль нашла пожалуй единственный возможный выход. Да, ей необходимо ломать прутья клетки, в которую превратились теперь его гигантские руки. Да, если подумать, это было очень правильно. За исключением того, что это было самой бессовестной и откровенной ложью. Он кисло усмехается, - ты могла бы просто меня прогнать, попросить уйти, если тебе угодно. Но только не врать. Он встает с места, и смотрит на нее испытывающе, сверху вниз. Черт возьми, они столько всего пережили вместе и порознь, выдержали столько непростых испытаний, жизнь славно потрепала их чувства. Но одно из них всегда оставалось для него неприкосновенным. Ничто и никто не сможет заставить его усомниться в нем. Ариэль прекрасно знала это, но почему-то все еще надеялась ужалить. "Нам нужно подать на развод" означает "мне нужен воздух", "я тебя не люблю" переводится как "мне нужно время". Он дает ей минуту, чтобы в последний раз передумать, а потом молча уходит, прихватив самые необходимые вещи. Хьюго замечательно представляет, насколько тяжело ей дается этот разговор и отступает. Ночует в машине. С тех пор он плохо высыпается или не высыпается вовсе. На работе сначала не замечают кардинальных перемен в его поведении. Впрочем, Хьюго Тернер всегда был чересчур избирателен и слишком требователен. С утра за ним семенит младший ассистент режиссера и подчиненному приходится чуть ли не бежать за боссом, чтобы попадать в его стремительный шаг. Он виновато протягивает Хьюго бумажный стаканчик с крепким кофе, - мне нужно сегодня освободиться пораньше и..., - это твои проблемы, разберешься с ними после смены, - сухо отрезает Хьюго, жадно отпивая кипяток. Кажется, он полностью безучастен, теперь коллеги постепенно ощущают холодок по спине каждый раз, как сталкиваются с мистером Тернером нос к носу. По офису ползут сплетни и разлетаются новости. Говорят, у Хьюго наклевывается какой-то важный проект в Нью-Йорке, куда он отчаливает на пол года. Хьюго не говорит никому, что надеется задержаться там на неопределенный срок. Он снова начинает курить. Нет, по правде говоря, он никогда не бросал окончательно, просто теперь он тянется во внутренний карман узкого пиджака в несколько раз чаще обычного. Он останавливается у знакомого супермаркета, чтобы купить пачку и подышать воздухом. Несколько месяцев назад эта парковка послужила ему местом вынужденного ночлега. Тогда он даже подумал, что освободился. Нет, не так. Освободил ее. Но на самом деле все совсем не так. Все, мать вашу, вранье. Он бросает окурок в урну и глубоко вдыхает непривычно влажного воздуха. В Хьюстоне редко проходят грозовые дожди, но если проходят, оставляют после себя парниковый эффект и тяжелый осадок на легких. Хотя, может это не из-за сранной погоды? Сегодня утром Хьюго вытащил дорожную сумку и принялся собирать вещи, те, что могли бы пригодиться ему в Нью-Йорке. Но с досадой обнаружил, что некоторые из них остались в их прошлом доме или прошлой жизни - плевать, как назвать. Ему необходимо заехать за ними, но сперва набраться мужества вновь переступить этот порог. Он почти уверен, что за ним его точно не будет ждать Ариэль, как прежде. Но когда он вставляет ключ в замочную скважину, он не проворачивается, а застревает в замке. Хьюго в замешательстве толкает отпертую дверь и застывает в проеме. Он смотрит на Ариэль как-то затравленно и безумно виновато. Последнее, чего бы ему сейчас хотелось - это видеться с ней перед перелетом. Тайком он вспоминает, куда положил авиабилет и по какой-то непонятной причине надеется, что Ариэль не догадывается о его планах. - Привет. Рад тебя видеть, - и он действительно рад. Ему бы даже хотелось с облегчением обнять ее, но он только абсолютно непринужденно произносит, - ты соскучилась и поэтому приехала?